Неточные совпадения
«Играй, Ипат!» А
кучеруКричит: «Пошел живей!»
Метель была изрядная,
Играл я: руки заняты...
Кучер тронул, но только что они заворотили, как мужик
закричал...
Кучер остановил четверню и оглянулся направо, на ржаное поле, на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно
крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок, который был на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске.
— Игнат! —
крикнул он
кучеру, который с засученными рукавами у колодца обмывал коляску. — Оседлай мне…
«Отсаживай, что ли, нижегородская ворона!» —
кричал чужой
кучер.
Все, не исключая и самого
кучера, опомнились и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске дам, брань и угрозы чужого
кучера: «Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе
кричал в голос: сворачивай, ворона, направо!
Фока, несмотря на свои преклонные лета, сбежал с лестницы очень ловко и скоро,
крикнул: «Подавай!» — и, раздвинув ноги, твердо стал посредине подъезда, между тем местом, куда должен был подкатить линейку
кучер, и порогом, в позиции человека, которому не нужно напоминать о его обязанности.
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам
кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили,
кричали, ахали;
кучер казался в недоумении и изредка повторял...
— Батюшки! — причитал
кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не
кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, —
крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
Его плотно хлестнул кнутом по спине
кучер одной коляски за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то, что
кучер раза три или четыре ему
кричал.
—
Кучер Михаил
кричит на людей, а сам не видит, куда нужно ехать, и всегда боишься, что он задавит кого-нибудь. Он уже совсем плохо видит. Почему вы не хотите полечить его?
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского,
кучер останавливал их на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками,
кричал в окна домов, на рабочих, на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился на сиденье коляски и толчком в спину
кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
Пара серых лошадей бежала уже далеко, а за ними, по снегу, катился
кучер; одна из рыжих, неестественно вытянув шею, шла на трех ногах и хрипела, а вместо четвертой в снег упиралась толстая струя крови; другая лошадь скакала вслед серым, — ездок обнимал ее за шею и
кричал; когда она задела боком за столб для афиш, ездок свалился с нее, а она, прижимаясь к столбу, скрипуче заржала.
— Ах, какая пыль! — очнувшись от восторга, заметил он. — Захар! Захар! — долго
кричал он, потому что Захар сидел с
кучерами у ворот, обращенных в переулок.
— Прощайте, Татьяна Ивановна! —
крикнул еще вслед
кучер.
Аянов собрался было запальчиво отвечать, но в эту минуту наезжала карета,
кучер закричал им, и спор не пошел дальше.
— Я с вами, князь, и к вам! —
крикнул я, схватил полость и отмахнул ее, чтоб влезть в его сани; но вдруг, мимо меня, в сани вскочил Дарзан, и
кучер, вырвав у меня полость, запахнул господ.
Вандик
крикнул что-то другому
кучеру, из другого карта выскочил наш коричневый спутник, мальчишка-готтентот, засучил панталоны и потащил лошадей в воду; но вскоре ему стало очень глубоко, и он воротился на свое место, а лошади ушли по брюхо.
Экипажи мчатся во всю прыть, но
кучера не
кричат, да и прохожий никогда не зазевается.
По деревьям во множестве скакали зверки, которых здесь называют бурундучками, то же, кажется, что векши, и которыми занималась пристально наша собака да
кучер Иван. Видели взбегавшего по дереву будто бы соболя, а скорее черную белку. «Ах, ружье бы, ружье!» —
закричали мои товарищи.
— Готово? Партия, марш, —
крикнул офицер, не обращая внимания на Симонсона, и, взявшись за плечо солдата-кучера, влез в тарантас.
— Ну не говорил ли я, — восторженно
крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с
кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но
кучер мой
закричал озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель.
Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову,
кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят,
кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он сиживал на лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.
— Погоняй! погоняй! —
крикнула она
кучеру.
Такова была Садовая в первой половине прошлого века. Я помню ее в восьмидесятых годах, когда на ней поползла конка после трясучих линеек с крышей от дождя, запряженных парой «одров». В линейке сидело десятка полтора пассажиров, спиной друг к другу. При подъеме на гору
кучер останавливал лошадей и
кричал...
Кучер кричит: «Пошел с дороги, такой — сякой!
— Лошадей! —
крикнул он так громко, что его
кучер тотчас же кинулся из кухни исполнять приказание.
Вдруг
кучер мой снова
закричал мне, что те же семь шилохвостей опять летят мне навстречу, прибавя, что «видно, и на большом пруду помешали им сесть». Мы оба устремили глаза на летящих еще выше прежнего прямо над нами уток.
Через несколько минут
кучер закричал мне, что те же утки летят назад, и точно: видно, что-нибудь помешало им опуститься на маленький пруд, оставленный мною назади, и они возвращались на большой пруд.
— На этот вопрос отвечу после! Сворачивай к Колодке, к леваде Остапа; тут у перелаза остановишься! —
крикнул он
кучеру и, повернув лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам.
Антон, с замечательной для его лет силой, захлопнул дверцы и сурово
закричал: «Пошел,
кучер!» Карета тронулась.
— У
кучера возжа хлоп, перелетела… лошади на дыбы и понеслись. Она распахнула дверцы и
кричит: «спасите! спасите!», а карета рррр-рррр из стороны в сторону. Она все
кричит своим голоском: «спасите!», а народ разиня рот стоит. Понимаешь?
— Гони! —
крикнул он
кучеру.
Наконец, кончив повесть об умершей с голоду канарейке и не разжалобясь, как бывало прежде, я попросил позволения закрыть книжку и стал смотреть в окно, пристально следя за синеющею в стороне далью, которая как будто сближалась с нами и шла пересечь нашу дорогу; дорога начала неприметно склоняться под изволок, и
кучер Трофим, тряхнув вожжами, весело
крикнул: «Эх вы, милые, пошевеливайтесь!
Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились.
Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад. Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, — только что
кучер крикнул: «Ну, ну, матушки!» — снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился на ровном месте.
— Вы не будете, — ну, так я ее буду ломать. Любезные! —
крикнул он, заметив в толпе писаря удельного и
кучера своего. — Будемте мы с вами ломать, — берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти рублей каждому награды!
Чудинов очутился на улице с маленьким саком в руках. Он был словно пьян. Озирался направо и налево, слышал шум экипажей, крик
кучеров и извозчиков, говор толпы. К счастию, последний его собеседник по вагону — добрый, должно быть, человек был, — проходя мимо,
крикнул ему...
— Что ты, ворона? Руки, что ль, не знаешь! —
крикнул вице-губернаторский
кучер и, быстро продергивая, задел дрожки за переднее колесо и оборвал тяж. Инспекторский
кучер, или в сущности больничный солдат, едва усидел на козлах.
Карета между тем повернула направо в переулок и поехала было шагом, так как колеи и рытвины пошли неимоверные; но вице-губернатор сердито
крикнул: «Пошел!», — и
кучер понесся так, что одно только сотенное достоинство лежачих рессор могло выдерживать толчки, которые затем последовали.
— Ну, покушать, так покушать… Живей! Марш! —
крикнул Петр Михайлыч. Палагея Евграфовна пошла было… — Постой! — остановил ее, очень уж довольный приездом Калиновича, старик. — Там княжеский
кучер. Изволь ты у меня, сударыня, его накормить, вином, пивом напоить. Лошадкам дай овса и сена! Все это им за то, что они нам Якова Васильича привезли.
— Пошел во весь опор! —
закричал Мизинчиков
кучеру.
— Стой! —
закричал Бахчеев
кучеру. — Стой!
— Ну, так и есть! — вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своему негодованию. — Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался, что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три версты чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом! Особенного человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что вы тоже благонамеренный человек, а вы… Подавай! —
закричал он
кучеру, уж влезавшему на кóзла исправленного экипажа. — Домой!
— Да погоняй же, Митрофан, мы с тобой никогда не доедем! —
крикнул Бобров нетерпеливо, хотя пролетка в без того неслась так, что дыхание захватывало. Митрофан проворчал что-то недовольным басом и ударил кнутом Фарватера, скакавшего, изогнувшись кольцом, на пристяжке.
Кучер недоумевал, что сделалось с его барином, всегда любившим и жалевшим своих лошадей.
Едва только Василий Терентьевич, схватившись руками за козлы, кряхтя и накренив всю коляску, ступил на подножку, как бабы быстро окружили его со всех сторон и повалились на колени. Испуганные шумом толпы, молодые, горячие лошади захрапели и стали метаться;
кучер, натянув вожжи и совсем перевалившись назад, едва сдерживал их на месте. Сначала Квашнин ничего не мог разобрать: бабы
кричали все сразу и протягивали к нему грудных младенцев. По бронзовым лицам вдруг потекли обильные слезы…
Вернувшись с завода и наскоро пообедав, Бобров вышел на крыльцо.
Кучер Митрофан, еще раньше получивший приказание оседлать Фарватера, гнедую донскую лошадь, с усилием затягивал подпругу английского седла. Фарватер надувал живот и несколько раз быстро изгибал шею, ловя зубами рукав Митрофановой рубашки. Тогда Митрофан
кричал на него сердитым и ненатуральным басом: «Но-о! Балуй, идол!» — и прибавлял, кряхтя от напряжения: «Ишь ты, животная».
Думается, что лихой наездник Аполлон, правящий четверкой коней со своей колесницей над фронтоном театра,
кричит: «Вот дураки! Чем зря кружиться, сняли бы с середнего пролета кусок веревки — и вся недолга!» И ругается греческий бог, как пьяный
кучер, потому что он давно омосквичился, а в Москве все
кучера пьяницы, а трезвых только два: один вот этот, на Большом театре, а другой на «Трухмальных» воротах у Тверской заставы, да и то потому, что тот не настоящий
кучер, а «баба с калачом».
Кучер крикнул свое «па-ади», и люди распахнулись и, открыв головы, молча пропустили Якова Львовича, который также молча ответил им большим поклоном и, поднявшись по лестнице вверх, пробежал, ни на кого не глядя, через переднюю, где в ожидании открытия заседания стояли разные вызванные к разбору люди: одни из них были на свободе, другие под караулом.